Творчество Анны Ахматовой

Творчество Анны Ахматовой

Содержание:

Первые шаги 1Романность в лирике Ахматовой 3Загадка популярности любовной лирики Ахматовой 9“Великая земная любовь” в лирике у Ахматовой 11Роль деталей в стихах о любви у Ахматовой 14Пушкин и Ахматова 17Больная и неспокойная любовь 19Любовная лирика у Ахматовой в 20-е и 30-е годы 22

ПЕРВЫЕ ШАГИ

На рубеже прошлого и нынешнего столетий, хотя и не буквальнохронологически, накануне революции, в эпоху, потрясенную двумя мировымивойнами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная вовсей мировой литературе нового времени “женская” поэзия – поэзия АнныАхматовой. Ближайшей аналогией, которая возникла уже у первых еекритиков, оказалась древнегреческая певица любви Сапфо: русской Сапфо частоназывали молодую Ахматову. Анна Андреевна Горенко родилась 11(23)июня 1889 года под Одессой.Годовалым ребенком она была перевезена в Царское Село, где прожила дошестнадцати лет. Первые воспоминания Ахматовой были царскосельскими:“…зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня,ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал…” УчиласьАнна в Царскосельской женской гимназии. Пишет об этом так: “Училась ясначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно”. В 1907 годуАхматова оканчивает Фундуклеевскую гимназию в Киеве, потом поступает наюридический факультет Высших женских курсов. Начало же 10-ых годов былоотмечено в судьбе Ахматовой важными событиями: она вышла замуж заНиколая Гумилева, обрела дружбу с художником Амадео Модильяни, а весной1912года вышел ее первый сборник стихов “Вечер”, принесший Ахматовоймгновенную славу. Сразу же она была дружно поставлена критиками в рядсамых больших русских поэтов. Ее книги стали литературным событием.Чуковский писал, что Ахматову встретили “необыкновенные, неожиданно шумныетриумфы”. Ее стихи были не только услышаны, их затверживали, цитировали вразговорах, переписывали в альбомы, ими даже объяснялись влюбленные. “ВсяРоссия, – отмечал Чуковский, – запомнила ту перчатку, о которой говорит уАхматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее”.

” Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки. Я на правую руку надела Перчатку с левой руки”. Песня последней встречи.

РОМАННОСТЬ В ЛИРИКЕ АХМАТОВОЙ

Лирика “серебряного” века многообразна и музыкальна. Сам эпитет“серебряный” звучит, как колокольчик. Серебряный век – это целое созвездиепоэтов. Поэтов – музыкантов. Стихи “серебряного” века – это музыка слов.В этих стихах не было ни одного лишнего звука, ни одной ненужной запятой,не к месту поставленной точки. Все продуманно, четко и . . . музыкально.Также использовались различные стили в литературе. Акмеизм – стиль,придуманный и основанный Гумилевым, подразумевал отражение реальностилегкими и емкими словами. Этот стиль был использован в поэзии Ахматовой. Лирика Ахматовой периода ее первых книг (“Вечер”, “Четки”, “Белаястая”)- почти исключительно лирика любви. Ее новаторство как художникапроявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и,казалось бы до конца разыгранной теме. Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, что собраны в первойкниге «Вечер», считающейся насквозь петербургской, то мы невольно удивимся,как много в них южных, морских реминисценций. Можно сказать, что внутреннимслухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгой жизнипостоянно улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черногоморя. В своей первой поэме— «У самого моря», написанной в 1914 году в усадьбеСлепнево (Тверская губ.), она воссоздала поэтическую атмосферуПричерноморья, соединив ее со сказкой о любви:

Бухты изрезали низкий берег, Все паруса убежали в море, А я сушила соленую косу За версту от земли на плоском камне. Ко мне приплывала зеленая рыба, Ко мне прилетала белая чайка, А я была дерзкой, злой и веселой И вовсе не знала, что это — счастье. В песок зарывала желтое платье, Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга, И уплывала далеко в море, На темных, теплых волнах лежала. Когда возвращалась, маяк с востока Уже сиял переменным светом, И мне монах у ворот Херсонеса Говорил: Что ты бродишь ночью?

…Я с рыбаками дружбу водила. Под опрокинутой лодкой часто Во время ливня с ними сидела, Про море слушала, запоминала, Каждому слову тайно веря. И очень ко мне рыбаки привыкли. Если меня на пристани нету, Старший за мною слал девчонку, И та кричала: «Наши вернулись! Нынче мы камбалу жарить будем»…

Новизна любовной лирики Ахматовой бросилась в глаза современникамчуть ли не с первых ее стихов, опубликованных еще в “Аполлоне”, но, ксожалению, тяжелое знамя акмеизма, под которое встала молодая поэтесса,долгое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальныйоблик и заставляло постоянно соотносить ее стихи то с акмеизмом, то ссимволизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый планлингвистическими или литературоведческими теориями. Выступавший на вечере Ахматовой (в Москве в 1924 году), ЛеонидГроссман остроумно и справедливо говорил: “Сделалось почему – то моднымпроверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на“Четках” и “Белой стае”. Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплинначали разрешаться специалистами на хрупком и тонком материале этихзамечательных образцов любовной элегии. К поэтессе можно было применитьгорестный стих Блока: ее лирика стала “достоянием доцента”. Это, конечно, почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно, но это менее всегозахватывает то не повторяемое выражение поэтического лица, которое дорогобесчисленным читательским поколениям”. И действительно, две вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, однаиз которых принадлежала В.Виноградову, а другая Б.Эйхенбауму, почти нераскрывали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то естьвоплотившегося в слове человеческого содержания. Книга Эйхенбаума, посравнению с работой Виноградова, конечно, давала несравненно большевозможностей составить себе представление об Ахматовой – художнике ичеловеке. Важнейшей и, может быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума было его соображение о “романности” ахматовской лирики, о том, что каждаякнига ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий к томуже в своем генеалогическом древе русскую реалистическую прозу.Доказывая эту мысль, он писал в одной из своих рецензий: “ПоэзияАхматовой – сложный лирический роман. Мы можем проследить разработкуобразующих его повествовательных линий, можем говорить об его композиции,вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборникак другому мы испытывали характерное чувство интереса к сюжету – к тому,как разовьется этот роман”. О “романности” лирики Ахматовой интересно писал и ВасилийГиппиус(1918). Он видел разгадку успеха и влияния Ахматовой (а в поэзииуже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное значение еелюбовной лирики в том, что эта лирика пришла на смену умершей илизадремавшей в то время форме романа. И действительно, рядовой читательможет недооценить звукового и ритмического богатства таких, например,строк: “и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов”, – но он не может неплениться своеобразием этих повестей – миниатюр, где в немногих строкахрассказана драма. Такие миниатюры – рассказ о сероглазой девочке и убитомкороле и рассказ о прощании у ворот (стихотворение “Сжала руки под темнойвуалью… “), напечатанный в первый же год литературной известностиАхматовой. Потребность в романе – потребность, очевидно, насущная. Роман сталнеобходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словамиЛермонтова, из каждой ее радости. В нем увековечивались сердца снеприходящими особенностями, и круговорот идей, и неуловимый фон милогобыта. Ясно, что роман помогает жить. Но роман в прежних формах, роман,как плавная и многоводная река, стал встречаться все реже, стал менятьсясначала стремительными ручейками(“новелла”),а там и мгновенными“гейзерами”. Примеры можно найти, пожалуй, у всех поэтов: так, особенноблизок ахматовской современности лермонтовский “роман” – “Ребенку”, сего загадками, намеками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическомромане – миниатюре, в поэзии “гейзеров” Анна Ахматова достигла большогомастерства. Вот один из таких романов:

” Как велит простая учтивость, Подошел ко мне, улыбнулся. Полулаского, полулениво Поцелуем руки коснулся. И загадочных древних ликов На меня посмотрели очи. Десять лет замираний и криков. Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово И сказала его напрасно. Отошел ты. И стало снова На душе и пусто и ясно”.

Роман кончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии,одном жесте, взгляде, слове. Нередко, миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленнойманерой, принципиально не завершены и подходили не столько на маленькийроман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайновырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ниначала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходиломежду героями прежде.

” Хочешь знать, как все это было? – Три в столовой пробило, И прощаясь, держась за перила, Она словно с трудом говорила: “Это все… Ах, нет, я забыла, Я люблю вас, я вас любила Еще тогда!” “Да”. Хочешь знать, как все это было?

Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус иназывал “гейзерами”, поскольку в подобных стихах – фрагментах чувстводействительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого пленамолчания, терпения, безнадежности и отчаяния. Стихотворение “Хочешь знать, как все это было?..” написано в 1910году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка“Вечер”(1912), но одна из самых характерных черт поэтической манерыАхматовой в нем уже выразилась в очевидной и последовательной форме.Ахматова всегда предпочитала “фрагмент” связному, последовательному иповествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможностьнасытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, какни странно, фрагмент придавал изображаемому своего родадокументальность: ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок изнечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, непредназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужуюдраму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, непредполагавшего нашей невольной нескромности. Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не“обработанную” запись в дневнике: ” Он любил три вещи на свете: За вечерней пенье, белых павлинов И стертые карты Америки. Не любил, когда плачут дети, Не любил чая с малиной И женской истерики. …А я была его женой”. Он любил…

Иногда такие любовные “дневниковые” записи были болеераспространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или дажечетырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняяфрагментарность, похожесть на “романную страницу” неизменно сохранялась и втаких миниатюрах: ” Там тень моя осталась и тоскует, Все в той же синей комнате живет, Гостей из города за полночь ждет И образок эмалевый целует. И в доме не совсем благополучно: Огонь зажгут, а все-таки темно… Не оттого ль хозяйке новой скучно, Не оттого ль хозяин пьет вино И слышит, как за тонкою стеною Пришедший гость беседует со мною”. Там тень моя осталась и тоскует… В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннегомонолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую таклюбил в своей психологической прозе Толстой. Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова – что, кстати,редко у нее – переходит к “третьему лицу”, то есть, казалось бы,использует чисто повествовательный жанр, предполагающий ипоследовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все жепредпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность.Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины: ” Подошла. Я волненья не выдал, Равнодушно глядя в окно. Села словно фарфоровый идол, В позе, выбранной ею давно. Быть веселой – привычное дело, Быть внимательной – это трудней… Или томная лень одолела После мартовских пряных ночей? Томительный гул разговоров, Желтой люстры безжизненный зной И мельканье искусных проборов Над приподнятой легкой рукой. Улыбнулся опять собеседник И с надеждой глядит на нее… Мой счастливый богатый наследник, Ты прочти завещанье мое”. Подошла. Я волненья не выдал…

ЗАГАДКА ПОПУЛЯРНОСТИ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ АХМАТОВОЙ

Едва ли не сразу после появления первой книги, а после “Четок” и“Белой стаи” в особенности, стали говорить о “загадке Ахматовой”. Самталант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, неговоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочныхсвойствах. “Романность”, подмеченная критиками, далеко не все объясняла.Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкостис той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властностии незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать,она достаточно противоречила “эталону женственности”. Вызывалонедоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, вкоторой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишьдвумя – тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грознопотемневшим горизонтом. Но если страдание любящей души так неимоверно – до молчания, допотери речи – замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен ипленительно достоверен весь окружающий мир? Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, еелюбовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире имногозначнее своих конкретных ситуаций. В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине,все убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила идавала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая самуАхматову. Она писала впоследствии в “Поэме без героя”, что постояннослышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трениетех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждиласьжизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие. Самым первым предвестием такого тревожного ощущения былостихотворение “Первое возвращение” с его образами смертельного сна, саванаи погребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены,происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман Ахматовой входила эпоха – она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевшихболее широкое значение, чем собственная судьба. Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течениемвремени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы,завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, непереставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явновыходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта“хрупкая” и “камерная”, как ее обычно называли, лирика женской любвиначала вскоре, и ко всеобщему удивлению, не менее пленительно звучатьтакже и для первых советских читателей – комиссаров гражданской войны иработниц в красных косынках. На первых порах столь странноеобстоятельство вызывало немалое смущение – прежде всего среди пролетарскихчитателей. Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября игражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старогомира, любившая образы и мотивы, как правило, вселенского, космическогомасштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько очеловечестве или во всяком случае о массе, была первоначальнонедостаточно внимательной к микромиру интимных чувств, относя их в порывереволюционного пуританизма к разряду социально небезопасных буржуазныхпредрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годыотдавала предпочтение ударным. На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, всоседстве с громоподобными маршами и “железными” стихами первыхпролетарских поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная назасурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться ибесследно исчезнуть… Но этого не произошло. Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей насоциалистический путь Советской России, работницы и рабфаковцы,красноармейки и красноармейцы – все эти люди, такие далекие и враждебныесамому миру, оплаканному в ахматовских стихах, тем не менее, заметили ипрочли маленькие, белые, изящно изданные томики ее стихов,продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы.

“ВЕЛИКАЯ ЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ” В ЛИРИКЕ АХМАТОВОЙ

Ахматова, действительно, самая характерная героиня своего времени,явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовыи матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ахматовадала “целую книгу женской души”. Ахматова “вылила в искусстве” сложнуюисторию женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки, новогостановления. Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен и многолик.Собственно, его даже трудно определить в том смысле, как определяют,скажем, героя лирики Лермонтова. Это он – любовник, брат, друг,представший в бесконечном разнообразии ситуаций: коварный и великодушный,убивающий и воскрешающий, первый и последний. Но всегда, при всем многообразии жизненных коллизий и житейскихказусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня илигероини Ахматовой несут нечто главное, исконно женское, и к нему топробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной плясунье, например,идя сквозь привычные определения и заученные положения (“Меня покинул вноволунье Мой друг любимый. Ну, так что ж!”) к тому, что “сердце знает,сердце знает”: глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способностьвыйти к тому, что “сердце знает”, – главное в стихах Ахматовой. “Я вижувсе, Я все запоминаю”. Но это “все” освещено в ее поэзии одним источникомсвета. Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир еепоэзии, оказывается ее основным нервом, ее идеей и принципом. Это любовь.Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя влюбви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в историичеловечества о том, что женщина “загнана в любовь”. В известном смыслевся лирика (особенно ранняя) Анны Ахматовой “загнана в любовь”. Ноздесь же, прежде всего и открывалась возможность выхода. Именно здесьрождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяетговорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирикидвадцатого века. В ее поэзии есть и “божество”, и “вдохновение”.Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматовавозвращает ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. Душаоживает “Не для страсти, не для забавы, Для великой земной любви”. ” Эта встреча никем не воспета, И без песен печаль улеглась. Наступило прохладное лето, Словно новая жизнь началась. Сводом каменным кажется небо, Уязвленное желтым огнем, И нужнее насущного хлеба Мне единое слово о нем. Ты, росой окропляющий травы, Вестью душу мою оживи, – Не для страсти, не для забавы, Для великой земной любви”. “Великая земная любовь” – вот движущее начало всей лирикиАхматовой. Именно она заставила по-иному – уже не символистски и неакмеистски, а, если воспользоваться привычным определением, реалистически– увидеть мир. ” То пятое время года, Только его славословь. Дыши последней свободой, Оттого, что это – любовь. Высоко небо взлетело, Легки очертанья вещей, И уже не празднует тело Годовщину грусти своей”. В этом стихотворении Ахматова назвала любовь “пятым временем года”.Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре,обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены всечувства. И открывается необычность обычного. Человек начинает восприниматьмир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин.Мир открывается в дополнительной реальности: “Ведь звезды были крупнее,Ведь пахли иначе травы”. Поэтому стих Ахматовой так предметен: онвозвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимочего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно, не оценить, непочувствовать. “Над засохшей повиликою Мягко плавает пчела” – это увиденовпервые. Потому же открывается возможность ощутить мир по-детски свежо.Такие стихи, как “Мурка, не ходи, там сыч”, не тематически заданныестихи для детей, но в них есть ощущение совершенно детскойнепосредственности. И еще одна связанная с тем же особенность. В любовных стихахАхматовой много эпитетов, которые когда-то знаменитый русский филолог А.Н.Веселовский назвал синкретическими и которые рождаются из целостного,нераздельного, слитного восприятия мира, когда глаз видит мир неотрывно оттого, что слышит в нем ухо; когда чувства материализуются,опредмечиваются, а предметы одухотворяются. “В страсти раскаленной добела”– скажет Ахматова. И она же видит небо, “уязвленное желтым огнем” –солнцем, и “люстры безжизненный зной”.

РОЛЬ ДЕТАЛЕЙ В СТИХАХ О ЛЮБВИ У АХМАТОВОЙ

У Ахматовой встречаются стихи, которые “сделаны” буквально изобихода, из житейского немудреного быта – вплоть до позеленевшегорукомойника, на котором играет бледный вечерний луч. Невольновспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи“растут из сора”, что предметом поэтического воодушевления и изображенияможет стать даже пятно плесени на сырой стене, и лопухи, и крапива, исырой забор, и одуванчик. Самое важное в ее ремесле – жизненность иреалистичность, способность увидеть поэзию в обычной жизни – уже былозаложено в ее таланте самой природой. И как, кстати, характерна для всей ее последующей лирики этаранняя строка: Сегодня я с утра молчу, А сердце – пополам… Недаром, говоря об Ахматовой, о ее любовной лирике, критикивпоследствии замечали, что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах,происходят как бы в молчании: ничто не разъясняется, не комментируется,слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую нагрузку.Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скореевсего, постарается обратиться к собственному опыту, и тогда окажется, чтостихотворение очень широко по своему смыслу: его тайная драма, егоскрытый сюжет относится ко многим и многим людям. Так и в этом раннем стихотворении. Так ли нам уж важно, что именнопроизошло в жизни героини? Ведь самое главное – боль, растерянность ижелание успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч, – все это намясно, понятно и едва ли не каждому знакомо. Конкретная расшифровка лишьповредила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы, локализовалаего сюжет, лишив всеобщности и глубины. Мудрость ахматовской миниатюры,чем-то отдаленно похожей на японскую хоку, заключается в том, что онаговорит о целительной для души силе природы. Солнечный луч, “такойневинный и простой”, с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, ичеловеческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогомвсего этого удивительного ахматовского стихотворения. Ее любовный стих, в том числе и самый ранний, печатавшийся настраницах “Аполлона” и “Гиперборея”, стих еще несовершенный (“первыеробкие попытки”, – сказала Ахматова впоследствии), иногда почти отроческийпо интонации, все же произрастал из непосредственных жизненныхвпечатлений, хотя эти впечатления и ограничивались заботами и интересами“своего круга”. Поэтическое слово молодой Ахматовой, автора вышедшей в 1912году первой книги стихов “Вечер”, было очень зорким и внимательным поотношению ко всему, что попадало в поле ее зрения. Конкретная, вещнаяплоть мира, его четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи,обыденно обрывочная речь – все это не только бережно переносилось в стихи,но и составляло их собственное существование, давало им дыхание ижизненную силу. При всей не распространенности первых впечатлений,послуживших основой сборника “Вечер”, то, что в нем запечатлелось, быловыражено и зримо, и точно, и лаконично. Уже современники Ахматовойзаметили, какую необычно большую роль играла в стихах юной поэтессыстрогая, обдуманно локализованная житейская деталь. Она была у нее нетолько точной. Не довольствуясь одним определением какой-либо стороныпредмета, ситуации или душевного движения, она подчас осуществляла весьзамысел стиха, так что, подобно замку, держала на себе всю постройкупроизведения. ” Не любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый! И я не могу взлететь, А с детства была крылатой. Мне очи застит туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице”. Смятение Не правда ли, стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть изстихотворения, и оно немедленно померкнет!.. Почему? Не потому ли, чтовесь этот молчаливый взрыв страсти, отчаяния, ревности и поистинесмертной обиды – одним словом, все, что составляет в эту минуту для этойженщины смысл ее жизни, все сосредоточилось, как в красном гаршинскомцветке зла, именно в тюльпане: ослепительный и надменный, маячащий насамом уровне ее глаз, он один высокомерно торжествует в пустынном изастланном пеленою слез, безнадежно обесцветившемся мире. Ситуациястихотворения такова, что не только героине, но и нам, читателям,кажется, что тюльпан не “деталь” и уж, конечно, не “штрих”, а что он –живое существо, истинный, полноправный и даже агрессивный геройпроизведения, внушающий нам некий невольный страх, перемешанный сполутайным восторгом и раздражением. У иного поэта цветок в петлице так и остался бы более или менееживописной подробностью внешнего облика персонажа, но Ахматова не тольковобрала в себя изощренную культуру многосмысленных значений, развитуюее предшественниками – символистами, в частности их умение придаватьжизненным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему, неосталась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы, вособенности романа (Гоголь, Достоевский, Толстой). Ее так называемыевещные детали, скупо поданные, но отчетливые бытовые интерьеры, смеловведенные прозаизмы, а главное, та внутренняя связь, какая всегдапросвечивает у нее между внешней средой и потаенно бурной жизнью сердца, –все живо напоминает русскую классику, не только романную, но иновеллистическую, не только прозаическую, но и стихотворную (Пушкин,Лермонтов, Тютчев, позднее – Некрасов).

ПУШКИН и АХМАТОВА

Говоря о любовной лирике Ахматовой, нельзя не сказать несколькослов о чувствах самой поэтессы, о ее кумирах, о предметах ее восхищения. И одним из неоскудевающим источником творческой радости ивдохновения для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всюсвою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения, кудавходила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта нескольконовых штрихов. (А. Ахматовой принадлежат статьи: “Последняя сказкаПушкина (о “Золотом петушке”)”, “Адольф” Бенжамена Констана в творчествеПушкина”, “О “Каменном госте” Пушкина”, а также работы: “ГибельПушкина”, “Пушкин и Невское взморье”, “Пушкин в 1828 году” и др.) В “Вечере” Пушкину посвящено стихотворение из двух строф, оченьчетких по рисунку и трепетно-нежных по интонации. Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем, что по стечениюобстоятельств Анна Ахматова – царскоселка, ее отроческие, гимназическиегоды прошли в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждыйневольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийсяна этой вечно священной земле русской Поэзии. Те же Лицей и небо и так жегрустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же (или – иначе?) является Муза бесчисленным паломничающимпоэтам… Для Ахматовой Муза всегда – “смуглая”. Словно она возникла передней в “садах Лицея” сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста –подростка, не однажды мелькавшего в “священном сумраке” Екатерининскогопарка, – он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть лине искала с ним встреч. Во всяком случае ее стихи, посвященные ЦарскомуСелу и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства, которую лучшевсего назвать влюбленностью, – не той, однако, несколько отвлеченной, хотяи экзальтированной влюбленностью, что в почтительном отдалениисопровождает посмертную славу знаменитостей, а очень живой,непосредственной, в которой бывают и страх, и досада, и обида, и дажеревность… Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином,которою он любовался, воспел и навек прославил… и которая теперь таквесело грустит, эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица,поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе! ” Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печальносидит, праздный держа черепок. Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, надвечной струей, вечно печальна сидит”. Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитоеизваяние, пленившее когда-то поэта, и в пушкинский стих. Ее собственноестихотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина,“Царскосельская статуя”, дышит чувством уязвленности и досады: ” И как могла я ей простить Восторг твоей хвалы влюбленной… Смотри, ей весело грустить, Такой нарядно обнаженной”.

Надо сказать, что небольшое ахматовское стихотворение, безусловно,одно из лучших в уже необозримой сейчас поэтической пушкиниане,насчитывающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великомугению русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только онаодна и могла обратиться, – как влюбленная женщина, вдруг ощутившаямгновенный укол нежданной ревности. В сущности, она не без мстительностидоказывает Пушкину своим стихотворением, что он ошибся, увидев в этойослепительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечнопечальную деву. Вечная грусть ее давно прошла, и вот уже около столетияона втайне радуется и веселится своей поистине редкостной, избраннической,завидной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинскимсловом и именем… Как бы то ни было, но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другиммногообразным и с годами все расширявшимся культурным традициям вбольшой степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития. Вэтом отношении она была и осталась традиционалистской. В обстановке бурногоразвития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми илииными явлениями буржуазного модернизма, поэзия Ахматовой 10-х годов моглабы даже выглядеть архаичной, если бы ее любовная лирика, казалось бы,такая интимная и узкая, предназначенная ЕЙ и ЕМУ, не приобрела в лучшихсвоих образцах того общезначимого звучания, какое свойственно толькоистинному искусству.

БОЛЬНАЯ И НЕСПОКОЙНАЯ ЛЮБОВЬ

Надо сказать, что стихи о любви у Ахматовой – не фрагментарныезарисовки, не разорванные психологические этюды: острота взглядасопровождена остротой мысли. Велика их обобщающая сила. Стихотворениеможет начаться как непритязательная песенка: Я на солнечном восходе Про любовь пою, На коленях в огороде Лебеду полю. А заканчивается оно библейски: ” Будет камень вместо хлеба Мне наградой злой. Надо мною только небо, А со мною голос твой”.

Личное (“голос твой”) восходит к общему, сливаясь с ним: здесь квсечеловеческой притче и от нее – выше, выше – к небу. И так всегда встихах Ахматовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушедшем(стихотворение “Сад”) предстает как картина померкнувшего в этом состоянии мира. А вот какой романной силы психологический сгусток начинаетстихотворение: ” Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает”. Не подобно ли открывается “Анна Каренина”: “Все счастливые семьипохожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…”? О. Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать: “… Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность ипсихологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было быАхматовой, не будь Толстого и “Анны Карениной”, Тургенева с “Дворянскимгнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Своюпоэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой напсихологическую прозу”. Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь – счастье, темболее благополучие. Часто, слишком часто это – страдание, своеобразнаяантилюбовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, изломдуши, болезненный, “декадентский”. И лишь неизменное ощущение ценностныхначал кладет грань между такими и особенно декадентскими стихами. Образтакой “больной” любви у ранней Ахматовой был и образом больногопредреволюционного времени 10-х годов и образом больного старого мира.Недаром поздняя Ахматова в стихах и особенно в “Поэме без героя” будетвершить над ним суровый самосуд, нравственный и исторический. Еще в1923году Эйхенбаум, анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в“Четках” “начинает складываться парадоксальный своей двойственностью образгероини – не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини,которая может вымолить у Бога прощенье”. Любовь у Ахматовой почти никогда не предстает в спокойномпребывании. То змейкой, свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То целые дни голубком На белом окошке воркует, То в инее ярком блеснет, Почудится в дреме левкоя… Но верно и тайно ведет От счастья и от покоя. Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительнуюостроту и необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении –взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва,смертельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет клирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концомпсихологического сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатойи таинственной. Обычно ее стихи – начало драмы, или только ее кульминация, или ещечаще финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый опыт русской уже не только поэзии, но и прозы. “Этот прием, – писала Ахматова, – в русскойлитературе великолепно и неотразимо развил Достоевский в своих романах– трагедиях; в сущности, читателю – зрителю предлагаетсяприсутствовать только при развязке”. Стихи самой Ахматовой, подобно многимпроизведениям Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт всевремя стремится занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрытьчувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему уАхматовой появляются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертнойчерты. Но никаких загробных, мистических тайн они не несут. И намека нетна что-то потустороннее. Наоборот, до конца обнажается ситуация,возникающая по эту сторону. Без учета того очень легко встать на путьсамых разнообразных обвинений подобных стихов, например, в пессимизме. Всвое время, еще в 20–ые годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз встихах Ахматовой употребляется, скажем, слово “тоска”, и делалсоответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именнослово “тоска”, может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стиховговорит о жизненной силе их. Эта тоска как особое состояние, в которомсовершается приятие мира, сродни тютчевской тоске: “Час тоскиневыразимой: все во мне и я во всем”. Но это и та грусть – тоска, которойчасто проникнута народная песня. Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихиюлюбви, жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песнесиноним слова “любить” – слово “жалеть”; “люблю” – “жалею”. Уже в самых первых стихах Ахматовой живет не только любовьлюбовников. Она часто переходит в другую, любовь – жалость, или даже ейпротивопоставляется, или даже ею вытесняется: О нет, я не тебя любила, Палима сладостным огнем, Так объясни, какая сила В печальном имени твоем. Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви – жалостиделает многие стихи Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их состоль близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открываетсявыход из мира камерной, замкнутой, эгоистической любви – страсти, любви –забавы к подлинно “великой земной любви” и больше – вселюбви, для людей ик людям. Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовныхпереживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможностьсаморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть лине космического.

ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ В 20-Е и 30-Е ГОДЫ

Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгамитональность того романа любви, который до революции временами охватывалпочти все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как оглавном открытии достижении поэтессы. Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всегопослереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себявсе новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман,не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну изпоэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия быланастолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением еек гражданской, философской и публицистической лирике, все жепредставлялась глазам большинства, как только и исключительно художниклюбовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так. Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствиемперемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь,не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда,некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод,например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразномахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно неразвернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание,отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателюкак бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не принас и завершения которого мы тоже не услышим: ” А, ты думал – я тоже такая, Что можно забыть меня. И что брошусь, моля и рыдая, Под копыта гнедого коня. Или стану просить у знахарок В наговорной воде корешок И пришлю тебе страшный подарок Мой заветный душистый платок. Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадом Я к тебе никогда не вернусь”.

Эта особенность ахматовской любовной лирики, полнойнедоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать,хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность.Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой всостоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно,нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам всепроисходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки,без комментариев, наспех – по торопливой азбуке любви. Подразумевается, чтостепень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающиезвенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда –впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечнойоткрытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, есливспомнить ее одновременную закодированность и субъективность. “Кое-как удалось разлучиться И постылый потушить. Враг мой вечный, пора научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне забава, Ночью Муза слетит утешать, А на утро притащится слава Погремушкой над ухом трещать. Обо мне и молиться не стоит И, уйдя, оглянуться назад… Черный ветер меня успокоит. Веселит золотой листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благодать. Но, скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь послать?” Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно“перемалывают”, подобно тому, как цветок, радующий нас красотой иизяществом, гармонией и чистотой, тоже “перемолол” черную землю. Онагорячо протестовала против попыток иных критиков или литературоведов, аравно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни,что послужил “пищей” для возникновения красоты цветка. С этой точкизрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистскогокомментирования. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам ужважно, что послужило житейской первопричиной для возникновениястихотворения “Кое-как удалось разлучиться…”? Может быть, Ахматоваимела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В. Шилейко, поэтом,переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж послесвоего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман сизвестным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие конкретныеповоды, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности догадаться исудить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей этостихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине – по своей как бызашифрованности и непроясненности – оно приобретает смысл, разомприложимый ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходнымситуациям. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстнаянапряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословностьрешений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную исильную. О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к тому же году, что и только что процитированное: Пусть голоса органа снова грянут, Как первая весенняя гроза; Из-за плеча твоей невесты глянут Мои полузакрытые глаза. Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой радостный обет, Но берегись твоей подруге страстной Поведет мой неповторимый бред, – Затем, что он пронижет жгучим ядом Ваш благостный, ваш радостный союз… А я иду владеть чудесным садом, Где шелест трав и восклицанья муз. А. Блок в своих “Записных книжках” приводит высказывание Дж.Рескина, которое отчасти проливает свет на эту особенность лирикиАхматовой. “Благотворное действие искусства, – писал Дж. Рескин, –обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытияневедомой истины, до которой вы доберетесь только путем терпеливогооткапывания; истина эта запрятана и заперта нарочно для того, чтобы вы немогли достать ее, пока не скуете, предварительно, подходящий ключ всвоем горниле”. Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях имольбах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем жешифром любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять идополнительно описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи,которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, ноне каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной имногозначительной. Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30-хгодов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самогоэпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не быловялых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичныи предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающиерадость установившейся, безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к нейлишь в самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно илипредано, или иссякает: …Тебе я милой не была, Ты мне постыл. А пытка длилась, И как преступница томилась Любовь, исполненная зла. То словно брат. Молчишь, сердит. Но если встретимся глазами Тебе клянусь я небесами, В огне расплавится гранит.

Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке,при самосгорании и обугливании патетически огромной, испепеляющейстрасти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великимбезмолвным пространствам, с библейской, торжественной молчаливостьюокружающим его в этот священный вневременной час. Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви свеликой и нетленной “Песнью Песней” из Библии. А в Библии красный кленовый лист Заложен на Песне Песней… Стихи Ахматовой о любви – все! – патетичны. Но стихи раннейАхматовой – в “Вечере” и в “Четках” – менее духовны, в них большемятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что онивыходят из обыденной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных представлений… Вспоминали в связи с этим слова А.Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что онапишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом… Начиная уже с “Белой стаи”, но особенно в “Подорожнике”, “AnnoDomini” и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее болееширокий и более духовный характер. От этого оно не сделалось менеесильным. Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут посамым вершинам человеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни,всего существования, как это было прежде, но зато все существование, всяжизнь вносят в любовные переживания всю массу присущих им оттенков.Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненноболее богатой и многоцветной, но – и по-настоящему трагедийной. Библейская,торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периодаобъясняется подлинной высотой, торжественностью и патетичностьюзаключенного в них чувства. Вот хотя бы одно из подобных стихотворений: Небывалая осень построила купол высокий, Был приказ облакам этот купол собой не темнить. И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки, А куда провалились студеные, влажные дни? Изумрудною стала вода замутненных каналов, И крапива запахла, как розы, но только сильней. Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых, Их запомнили все мы до конца наших дней. Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, И весенняя осень так жадно ласкалась к нему, Что казалось – сейчас забелеет прозрачный подснежник… Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.

Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическоеизображение того, как приближается возлюбленный. Это поистине явлениеЛюбви глазам восторженного Мира! Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого квоспоминаниям о Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский “поединокроковой” – все это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство ещеболее усиливается, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор– и в своем чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова, например,о первостепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она непредставляет, как можно писать по заранее обдуманному плану, что ейкажется, будто временами за плечами у нее стоит Муза… И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь. Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении “Муза”(1924), вошедшем в цикл “Тайны ремесла”, Ахматова писала: Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке. И вот вошла. Откинув покрывало, Внимательно взглянула на меня. Ей говорю: “Ты ль Данту диктовала Страницы Ада?” Отвечает: “Я”. О том же и в стихотворении 1956 года “Сон”: Чем отплачу за царственный подарок? Куда идти и с кем торжествовать? И вот пишу как прежде, без помарок, Мои стихи в сожженную тетрадь. Это не означает, что она не переделывала стихов. Много раз,например, дополнялась и перерабатывалась “Поэма без героя”, десятилетиямисовершенствовалась “Мелхола”; иногда менялись, хотя и редко, строфы истрочки в старых стихах. Будучи мастером, знающим “тайны ремесла”,Ахматова точна и скурпулезна в выборе слов и в их расположении. Но чистоимпульсивное, импровизаторское начало в ней, действительно, очень сильно.Все ее любовные стихи, по своему первичному толчку, по своемупроизвольному течению, возникающему так же внезапно, как и внезапноисчезающему, по своей обрывочности и бесфабульности, – тоже естьчистейшая импровизация. Да, в сущности, здесь и не могло бытьиначе: “роковой” тютчевский поединок, составляющий их содержание,представляет собой мгновенную вспышку страстей, смертельное единоборстводвух одинаково сильных противников, из которых один должен или сдаться, илипогибнуть, а другой – победить. Не тайны и не печали, Не мудрой воли судьбы Эти встречи всегда оставляли Впечатление борьбы. Я, с утра угадав минуту, Когда ты ко мне войдешь, Ощущала в руках согнутых Слабо колющую дрожь…

Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных АннеАхматовой, писала, что ее “смертелен гнев и смертельна – милость”. Идействительно, какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временнойдоговоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавностиотношений тут чаще всего даже и не предполагается. “И как преступницатомилась любовь, исполненная зла”. Ее любовные стихи, где неожиданныемольбы перемешаны с проклятиями, где все резко контрастно и безысходно, где победительная власть над сердцем сменяется ощущением опустошенности,а нежность соседствует с яростью, где тихий шепот признания перебиваетсягрубым языком ультиматумов и приказов, – в этих бурнопламенных выкриках ипророчествах чувствуется подспудная, невысказанная и тоже тютчевскаямысль об игралищах мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческуюсудьбу на своих крутых темных волнах, о шевелящемся под намипервозданном Хаосе. “О, как убийственно мы любим” – Ахматова, конечноже, не прошла мимо этой стороны тютчевского миропонимания. Характерно, чтонередко любовь, ее победительная властная сила оказывается в ее стихах, кужасу и смятению героини, обращенной против самой же… любви!

Я гибель накликала милым, И гибли один за другим. О, горе мне! Эти могилы Предсказаны словом моим. Как вороны кружатся, чуя Горячую, свежую кровь, Так дикие песни, ликуя, Моя посылала любовь. С тобою мне сладко и знойно. Ты близок, как сердце в груди. Дай руку мне, слушай спокойно. Тебя заклинаю: уйди. И пусть не узнаю я, где ты, О Муза, его не зови, Да будет живым, невоспетым Моей не узнавший любви.

Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовойнекоторых пушкинских текстов, об элементах фрейдизма в еелитературоведческом методе. Это сомнительно. Но напряженный,противоречивый и драматичный психологизм ее любовной лирики, нередкоужасающейся темных и неизведанных глубин человеческого чувства,свидетельствует о возможной близости ее к отдельным идеям Фрейда,вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Достоевского, Тютчева иАнненского. Во всяком случае, значение, например, художественной интуициикак формы “бессознательного” творчества, вдохновения и экстаза подчеркнутоею неоднократно. Однако в художественно-гносеологическом плане здесь, в истоках,не столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и романтикамдуалистическое разделение мира на две враждующие стихии – область Дня иобласть Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубокоболезненные противоречия в человеческой душе. Лирика Ахматовой, не тольколюбовная, рождается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дняс Ночью и Бодрствования со Сном: Когда бессонный мрак вокруг клокочет, Тот солнечный, тот ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи. Интересно, что эпитеты “дневной” и “ночной”, внешне совершеннообычные, кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными,даже неуместными: Уверенно в дверь постучится И, прежний, веселый, дневной, Войдет он и скажет: “Довольно, Ты видишь, я тоже простыл”… Характерно, что слово “дневной” синонимично здесь словам“веселый” и “уверенный”. Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые егослова: Как океан объемлет шар земной, Земная жизнь кругом объята снами… Сны занимают в поэзии Ахматовой большое место. Но – так или иначе – любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов внесравненно большей степени, чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни. Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленныххудожественных средств постижения тайной, сокрытой, интимнойжизни души, свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь, всебя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого чувства. Стихи этогопериода в общем более психологичны. Если в “Вечере” и “Четках” любовноечувство изображалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей(вспомним образ красного тюльпана), то сейчас, ни в малейшей степени неотказываясь от использования выразительного предметного штриха, АннаАхматова, при всей своей экспрессивности, все же более пластична внепосредственном изображении психологического содержания. Надо толькопомнить, что пластичность ахматовского любовного стихотворения ни вмалейшей мере не предполагает описательности, медленной текучести илиповествовательности. Перед нами по-прежнему – взрыв, катастрофа, моментнеимоверного напряжения двух противоборствующих сил, сошедшихся в роковомпоединке, но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое облако,мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своейустрашающей красоте и могуществе, в неистовом клублении темных форм иослепительной игре небесного света: Но если встретимся глазами Тебе клянусь я небесами, В огне расплавится гранит.

Недаром в одном из посвященных ей стихотворении Н. ГумилеваАхматова изображена с молниями в руке:

Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Если расположить любовные стихи Ахматовой в определенном порядке,можно построить целую повесть со множеством мизансцен, перипетий,действующих лиц, случайных и неслучайных происшествий. Встречи и разлуки, нежность, чувство вины, разочарование, ревность, ожесточение, истома,поющая в сердце радость, несбывшиеся ожидания, самоотверженность,гордыня, грусть – в каких только гранях и изломах мы не видим любовь настраницах ахматовских книг. В лирической героине стихов Ахматовой, в душе самой поэтессыпостоянно жила жгучая, требовательная мечта о любви истинно высокой, ничемне искаженной. Любовь у Ахматовой – грозное, повелительное, нравственночистое, всепоглощающее чувство, заставляющее вспомнить библейскую строку:“Сильна, как смерть, любовь – и стрелы

А. А. Ахматова творила в очень сложное время, время катастроф исоциальных потрясений, революций и войн. Поэтам в России в ту бурную эпоху,когда люди забывали, что такое свобода, часто приходилось выбирать междусвободным творчеством и жизнью.Но, несмотря на все эти обстоятельства, поэты по-прежнему продолжалитворить чудеса: создавались чудесные строки и строфы. Источникомвдохновения для Ахматовой стали Родина, Россия, поруганная, но от этогоставшая еще ближе и роднее.Так что в известном смысле Ахматова была и революционным поэтом.Но она всегда оставалась и поэтом традиционным, поставившим себя подзнамена русской классики, прежде всего, Пушкина. Освоение пушкинского мирапродолжалось всю жизнь.Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир поэзии,оказывается основным нервом, идеей и принципом. Это любовь.Стихия женской души неизбежно должна была начаться с такого заявления себяв любви. В одном из своих стихотворений Ахматова называла любовь “пятымвременем года”. Чувство, само по себе острое и необычайное, получаетдополнительную остроту, проявляясь в предельном, кризисном выражении –взлета или падения, первой встречи или совершившегося разрыва, смертельнойопасности или смертельной тоски, потому Ахматова так тяготеет к лирическойновелле с неожиданным, часто прихотливо-капризным концом психологическогосюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой и таинственной(“Город сгинул”, “Новогодняя баллада”). Обычно ее стихи – начало драмы, илитолько ее кульминация, или еще чаще финал и окончание. И здесь онаопиралась на богатый опыт русской уже не только поэзии, но и прозы:“Слава тебе, безысходная боль,Умер вчера сероглазый король.……………………………А за окном шелестят тополя:Нет на земле твоего короля”.Стихи Ахматовой несут особую стихию любви-жалости:“О нет, я не тебя любила,Палила сладостным огнем,Так объясни, какая силаВ печальном имени твоем”.

Ахматовские стихи, «где каждый шаг – секрет» – где «пропасти налево инаправа», в которых ирреальность, туман и зазеркалье сочетались сабсолютной психологической и даже бытовой, вплоть до интерьера,достоверностью, засятавляли говорить о «загадке Ахматовой». Какое-то времядаже казалось, что так, как она, вообще не писал никто и никогда. Лишьпостепенно увидели, что лирика Ахматовой имеет глубокие и широкоразветвленные корни, уходящие не только в русскую классиечскую поэзию, но ив психологочискую прозу Гоголя и Толстого, а также активно захватываетпласты общемировой словесной культуры.———————–[pic]